Андрей Семанов
НАВСТРЕЧУ ХРИСТУ
Ему было всего 55 лет, когда его доконали хроническое нервное истощение и чахотка. Еще в 1559 году у него открылось кровохарканье, и, думая, что он просто сорвал голосовые связки, он лег в постель. Но кашель возобновлялся со все большей силой, и пришедший врач поставил диагноз, который в то время был приговором с отсрочкой.
Кальвин встретил неизлечимую болезнь и смерть как один из самых мужественных людей в мире. Врачи и историки и сегодня ломают голову: как мог иметь столь феноменальную работоспособность человек с таким набором хронических заболеваний? На нем буквально не было живого места. Перемежающаяся лихорадка, подагра, мочекаменная болезнь, тяжелые нарушения работы печени и кишечника – и это еще не все. К радости врагов: мол, Бог мстит то ли еретику за ересь, то ли тирану за инквизицию… И как после этого поверить на слово тем экстремистам, кто всерьез считает, что исцеление неизбежно сопровождает веру, а если человек болен, это доказательство его лицемерия?
Преждевременно изможденный пожилой человек, выглядевший намного старше своих лет, он трудился до последнего удара сердца, и трогательным был его облик – измученного, окруженного склянками с лекарствами старца, который, превозмогая муки, продолжал выпускать книгу за книгой и умирал в полном смысле слова как раненый могучий воин на поле битвы.
Кальвин промучился пять тяжелейших лет, порой прося у Бога смерти как избавления от страданий. Когда боль становилась нестерпимой, он поднимал глаза к небу и, казалось, с недоумением спрашивал: «Доколе, Господи?!».
И только ему становилось полегче, он начинал проповедовать и читать лекции, заседать в городском совете и принимать посетителей со всех концов Европы, ползком пробираясь к рабочему столу, просматривать корреспонденцию и отвечать на нее, в бешеном темпе работать над многотомным комментарием к Писанию и другими трудами. Авторские экземпляры только что отпечатанных изданий уже заполняли массивный шкаф. А когда уже не было сил встать, чтобы идти в храм, он приказывал нести себя в кресле или на носилках, «чтобы исполнять работу Господа до последнего вздоха».
Когда снова усилились гонения на гугенотов во Франции и по всем городам великой страны запылали костры, на которые восходили мученики, больной Кальвин, лежа в постели, диктовал утешительные письма идущим на смерть – и ему было стыдно, что он ничем больше не в состоянии помочь им...
6 февраля 1564 года он произнес последнюю речь в муниципалитете, а через месяц - в последний раз проповедовал за кафедрой в женевском Соборе св. Петра. В середине речи он зашелся в припадке мучительного кашля, и кровь хлынула горлом. Закончить проповедь не пришлось. С трудом он заставил себя спуститься по винтовой лестнице вниз, и домой его уже пришлось нести на носилках.
Через четыре дня реформатор принял у себя группу городских и сельских проповедников. «Долго сидел он в кресле молча, облокотившись привычным движением о стол, опустив голову на руку и закрыв глаза; потом приподнял кротким светом озаренное лицо и сказал тихим голосом, что надеется еще раз видеть их недели через две: «Это будет наше последнее свидание, потому что я чувствую, что скоро Господь отзовет меня к Себе…».
В тот же день городской совет постановил, «чтобы весь женевский народ молился о здравии мэтра Кальвина». Он отказался от пособия на медицинскую помощь, выданного через его брата Антуана, сказав, что «не заслужил его ничем».
24 марта, как и было постановлено, в комнате больного собрались все женевские церковные лидеры для «Цензуры» – исповеди друг перед другом и товарищеского суда. Кальвин чувствовал себя гораздо лучше. И он приказал первым судить себя, перечисляя все его грехи явные и тайные – «гнев, упрямство, жестокость, гордыню». Он молча слушал, смиренно опустив голову, и ответил, что «удивляется благости Божией, избравшей такое недостойное орудие, как он». Потом и сам стал слабым, хриплым голосом, прерываясь на кашель, говорить братьям в лицо всю правду, обличая тайные раны совести. И такой благоговейный ужас объял их души, словно они предстояли уже не человеческому суду, а Божьему.
Он говорил около двух с половиной часов и не чувствовал слабости. И, заканчивая собрание, выразил соратникам надежду, что «Бог продлит мою жизнь до следующего с вами свидания». Потом велел принести бумаги и начал изъяснять трудные места Нового Завета, долго вычитывая фрагменты толкований и спрашивая, что думают братья. «Все видели, что он смертельно побледнел, и боялись, как бы ему не лишиться чувств; но видели также, что эта беседа так сладостна ему, что не решились ее прервать».
На следующий день вновь открылось кровохарканье. 27 марта он велел отнести себя на кресле в ратушу, и, поддержанный двумя друзьями, сошел с него внизу на лестницу, с трудом поднялся по ней, вошел в палату Совета, снял шляпу и благодарил сеньоров за всю помощь и доброту, оказанную ему во время болезни. «Потому что чувствую, что в последний раз имею честь говорить с вами» – закончил мэтр Кальвин. «Он был еле в силах выговорить эти слова. Голос его прерывался, он сам плакал и плакали все».
2 апреля, в Пасхальное воскресенье, он был так слаб, что уже не мог встать, и его принесли в собор. Говорить тоже не было сил, и он сидел рядом с кафедрой, слушая проповедь де Безы. В конце богослужения Кальвин причастился и надломленным голосом спел вместе с прихожанами свой последний гимн, в котором были слова Евангелия: «Ныне отпускаешь раба Твоего, Владыко, по слову Твоему, с миром, ибо видели очи мои спасение Твое» (Лк.2.29-30). «И такое сияние озарило лицо его, что весь народ был потрясен» - вспоминал де Беза, который сам причащал его.
Дома, лежа в постели, он продолжал лихорадочно работать с документами. Друзья умоляли его отдохнуть, а он возражал: «Я не хочу, чтобы Господь, придя за мной, увидел меня праздным».
25 апреля Кальвин продиктовал завещание, по которому его скудное имущество разделялось между родными и изгнанниками из Франции.
«Я, Жан Кальвин, служитель Слова Божия в Церкви Женевской… благодарю Бога моего за то, что Он не только был милостив ко мне, жалкой твари Своей, но и дал мне силы Ему послужить. Верую и исповедую, что умираю с единственной надеждой на Его свободное избрание… свидетельствую также, что, по мере дарованных мне сил, я учил Слову Его во всей чистоте и боролся с врагами его, как только мог. Но воля моя и ревность были так слабы, что я чувствую себя виноватым во всем, и если бы не благость Его, то все, что я сделал, рассеялось бы как дым…»
«Милостивые Сеньоры мои, - обращался он к соратникам, - я давно уже хотел говорить с вами, но не спешил, потому что никогда еще Господь не давал мне так ясно почувствовать близость конца моего, как сейчас. Я не могу достаточно благодарить вас за всю дружбу ко мне, за то несказанное терпение, с которым вы переносили бесчисленные мои пороки и немощи… Господу угодно испытывать рабов Своих в борьбе. Если же я не сделал всего, что мог, то умоляю это приписывать не злой воле моей, а лишь слабости, потому что могу сказать по совести, что всей душой я был предан вашей Республике и, вопреки своим ошибкам, все же много для нее делал… Еще раз умоляю простить меня за то, что дела мои так ничтожны по сравнению с тем, что я должен был сделать».
В заключение он повторил с такой потрясающей силой, что слышавшие не могли забыть этого до конца своих дней: «Нет на земле власти иной, кроме Бога, Царя царей и Господа господствующих!»
На следующий день он вновь пригласил к себе коллег-проповедников и, улыбаясь среди подушек, сказал им: «Братья, вам может казаться, что я вовсе не так плох, но, поверьте, мне никогда не было хуже, чем сейчас. Но я непохож на других больных: у многих чувство и рассудок перед смертью слабеют, а у меня они ясны по-прежнему. И мне кажется, что мне очень трудно будет умирать, потому что, когда голос мне изменит, я все буду понимать лучше, чем когда-либо». Потом он рассказал им, как на исповеди, всю свою жизнь, с той минуты, как впервые вошел в Женеву, и до той, «как победил всех врагов своих и Божьих». И с той же силой, как накануне, повторил: «Так как Бог заключил в Законе Своем все, что нужно людям знать для совершенной жизни, то будьте неподвижны в Нем на веки веков!». И попрощался с каждым, ласково взяв за руку, так что никто не мог сдержать рыданий.
30 апреля вокруг постели умирающего реформатора собрался Магистрат Женевы. Кальвин снова тихо говорил с отцами города, молился за каждого из них и нежно пожал им всем руки. Через два дня к нему еще раз пришли женевские министры, и он просил и у них прощения за все свои ошибки. Все расставались с ним с глубокой печалью, и иной раз мужчины выходили из его комнаты, рыдая, как дети.
Услышав о близком конце Кальвина, проститься с ним пришел пешком из Невшателя (более 200 км!) 75-летний старик, его наставник Фарель. Прибыв в Женеву и превозмогая неимоверную усталость, он сразу присоединился к друзьям умирающего, стоявшим у его постели.
Весь последний месяц жизни Кальвин провел в непрестанной безмолвной молитве. Часто он лежал, закрыв глаза, с отсутствующим видом, и казался уже давно мертвым. Но, открывая глаза, он говорил довольно громко: «Я молчу, не открывая уст моих, потому что Ты соделал это!». «В ступе Ты толчешь меня, Господи, но я радуюсь, потому что это Твоя рука!». И глаза его горели таким огнем, которому, казалось, уже открылась Вечность.
…Он перешел в Вечную Жизнь 27 мая 1564 года, в субботу, на закате солнца, очень спокойно, без судорог, удушья и даже без глубоких вздохов. Немногим людям на земле была дана такая легкая смерть, подтверждавшая святость жизненного пути. На короткое время ему сделалось лучше, но это были уже последние мгновения. Исполнилось то, что он предсказывал: он уже не мог говорить, но сознание было яснее, чем когда-либо.
И когда зашло солнце, озарив золотом ледяные вершины и грозные снега швейцарских гор над Женевой, никто не заметил его последнего вздоха. Он покинул этот мир, но еще долго казался живым.
«В этот день был взят на Небо самый яркий свет в Церкви Христовой» - так откликнулся на кончину Кальвина верный де Беза.
Сказать, что в Женеве был объявлен глубокий траур – значит ничего не сказать. «Только что прошел по городу слух о блаженной кончине мэтра Кальвина, как начался великий плач и рыдание». Ибо люди плакали так, как если бы ушел самый близкий, родной и дорогой для них человек. Ибо только с его уходом стало ясно, что через его служение Церковь впервые в истории осознала всю меру своей мощи. Дело Христа разделяют те, кого Он назвал уже не рабами, но друзьями Своими (Иоан.15.15) – и оно продолжается через них неисчислимое множество раз.
Моисей ушел в горы, и никто не знает места его кончины – такова была, согласно традиции, последняя воля пророка, не желавшего, чтобы его могила стала местом поклонения, отвлекая людей от Невидимого Бога. И точно так же Кальвин, который не хотел суеверного почитания своей гробницы на манер святых, завещал, чтобы его похороны покрыла непроницаемая тайна. Потомков у реформатора не было – его род пресекся, когда все его дети умерли младенцами. Его родных также почти не осталось.
Согласно последней воле Кальвина, его тело зашили в грубый холст, положили в простой сосновый гроб. Молча, под покровом ночи, без речей и пения отнесли на кладбище Плен-Пале, не поставив ни креста, ни камня. Через несколько месяцев, когда могила ушла в землю, ее никто уже не мог найти. И никто, кроме нескольких семей, передававших эту тайну из поколения в поколение (возможно, и по сей день), не знает места, где нашел свое последнее пристанище на земле человек, через которого Бог открыл людям Свои великие тайны.
|