| ____________ | Вадим Скаковский
НОВОЕ РАБСТВО
Нам хотелось бы понять, что несет глобализация совсем не в экономической сфере. Как меняется мир человека, все меньше связанного с традиционным обществом: семьей, родом, социальными устоями. Как освобождаясь от них, новый человек неожиданно приобретает черты, давно утраченные современной историей. Например, сексуальность – непременный атрибут новой индивидуальной цивилизации. И в древнем Риме раб ждал удовольствий, а не размножался, поскольку у него нет будущего, рода, дома, и даже дети его временной семьи – не вложение в будущее, а невосполнимая растрата. …
Забытым кошмаром советского детства были старушки, преследующие своими нравоучениями на каждом шагу. Для них не было «чужих» детей. Были «наши дети». Поистине трудноразрешимый вопрос: кто раб – советский человек, покончивший с беспризорностью, или современный индивидуалист, безразлично взирающий на малолетних попрошаек?
Классический посыл раба – поиск «зрелищ и хлеба». Совсем недавно М. Соколов так высказался по поводу попыток открытия рухнувшего на головы посетителей «Трансвааля»: «Про столичных начальников можно сказать много хорошего, они того заслужили, но если бы их взгляд на москвичей, как на торгово-развлекающуюся биомассу, с которой можно делать все что угодно, считать полностью ошибочным, столица России не стала бы символом чиновной вакханалии. Обезумевшие от безнаказанности начальники и лемминги, рвущиеся веселиться на свежей могиле, – это две стороны одной и той же медали. Новая историческая общность людей, «дорогие мои москвичи».
«Могут возразить, – пишет Константин Крылов, – что для современных обществ как раз характерна "социальная озабоченность" и "социальная активность" граждан, которые только и делают, что вмешиваются в общественную жизнь с какими-нибудь "инициативами доброй воли" – скажем, участвуют в движении против абортов, борются с дискриминацией цветных, занимаются благотворительностью – да и, в конце концов, просто ходят на выборы. Я, со своей стороны, просто обращу внимание читателя на то "оскорбительно ясное" (как сказал бы Ницше) обстоятельство, что все эти занятия являются ни чем иным, как развлечениями, пусть даже и дорогостоящими. То, что сами развлекающиеся относятся к своим развлечениям серьезно, говорит лишь о том, что они вообще очень серьезно относятся к своим развлечениям, что свойственно идиотам».
По словам московского социолога Елены Поповой, «в современном обществе контроль с помощью принуждения играет все большую роль; в традиционном он использовался значительно реже, так как социализация вела к тому, что большинство и не стремилось нарушать нормы, в том числе – и неписаные, а те, кто и подумывал их нарушить, обычно не делал этого под действием группового давления – людям было очень важно, как он выглядит в глазах семьи, рода, клана и пр., угроза исключения из этих первичных групп была для большинства страшнее смерти».
Социолог так объясняет ситуацию: «Равнодушие современных родителей частично объясняется их бесправием. Это защитный механизм сознания родителей, так как права ребенка в их современном толковании не дают родителям реально защитить его от опасностей, подготовить к жизни. Да и сама система доносительства и вмешательства извне разрушает родительскую любовь на подсознательном уровне – трудно любить Павлика Морозова, не все способны на такой подвиг. Иногда возникает подозрение, что все эти меры пролоббированы психотерапевтами и фармацевтами, выпускающими «прозак», чтобы не скудела клиентура: ребенку, который через суд отсудил себе право не делать уроки с родителями, пожизненная зависимость от этой братии обеспечена. Как правильно заметил кто-то из психологов, семья одинаково враждебна всем утопиям – и утопиям свободы и утопиям порядка». И терпит поражение?
Вряд ли кто станет оспаривать необходимость защиты детей. Но предполагается, что современные родители в этом заинтересованы в последнюю очередь, а общество – в первую. Так необычно обозначено, что семья не частный мир, а контролируемое зорким взглядом пространство.
Постепенно теряется интерес к тому, что в традиционном обществе считалось высшей ценностью. В Великую Отечественную вряд ли кому-то пришло в голову продавать оружие противнику (с любой из сторон). У свободного человека это не вызывает затруднений. Безразлично, у кого брать деньги для удовольствий. Государственные мужи, поставленные на службу для защиты отечественного рынка, оставшись без надзора по «понятным» финансовым соображениям разрушают отечественные структуры.
Работать, торговать, жениться, растить детей – для этого надо, чтобы в обществе придерживались одинаковых правил. Сегодня трудно воспитывать детей. В жизни царит ценностный хаос. Одним родителям кажется, что детям нельзя показывать откровенные сцены или давать читать журналы, описывающие прелести детского секса. Другие не то что не видят в этом ничего предосудительного, но даже считают это вполне естественным. В конечном счете приходится ждать решения «свыше» – ситуация с новым «религиозным» оттенком.
Религия в прежние времена формировала стандарт и сама служила стандартом. Сегодня каждый сам выбирает, кем ему быть: католиком или буддистом. Это не влияет на стандарт. Стандарт сегодня другой. Универсальный стандарт – более серьезное явление, чем может показаться на первый взгляд. Стандартизация человеческого пространства началась еще с христианства и была продолжена исламом и отчасти буддизмом. Эти религии «превзошли» этническую исключительность иудаизма. Либерализм такое же «расширение» христианства, как христианство – расширение иудаизма.
В наши дни многие ломают голову, что будет с Европой: мусульмане наступают. Европейская элита смотрит на это довольно хладнокровно. Безразлично, какого цвета кожи будет завтрашняя Европа. Главное интегрировать новую кровь в универсальную систему ценностей. Рассуждения про религии звучат уже несвоевременно. Традиционные религии наполнены историческими коннотациями и не могут стать универсальными. Русские тире православные, православие спасет Россию – все этнические или имперские инструменты непригодны стать универсальным средством в новом динамичном и перемешанном мире. Свойство традиционных религий консервировать общественные отношения противоречит структурной ломке новой эпохи.
Современная цивилизация в идеале представляет собой новую степень однородности общества, своего рода энтропийную утопию. Некоторые называют это «концом религии», другие идут дальше – «мы достигли "конца истории": не то чтобы исторические события больше не происходят, но история, понимаемая как эволюция человеческих обществ через различные формы правления, достигла своей кульминации в современной либеральной демократии и рыночном капитализме» (Ф. Фукуяма).
Нет великих мыслителей, провозвестников, мучеников веры – поскольку нет и войны за веру. Пишут, что «мы, видимо, находимся на самом пике эпохи "нового хаоса". В современном гуманизме нет атеистического пафоса позитивизма, он благожелатен к религии. Горизонтализм личности в условиях сетевой структуры социального нарастает, укрепляется, обосновывается. Современная ситуация поощряет религиозность – как стиль, как часть личной идентичности, как язык, как поведенческую экзотику, как диалог на уровне "предпоследних ценностей" (А. Морозов. Четвертая секуляризация)».
|
Дата/Время: 03/11/03 12:42 | Email:
Автор : |
сообщение #031103124209 |
| ____________ | Трансформация религиозного пространства
Мы уже говорили о том, что первым испытало обрушение общинное устройство, когда большинство населения перешло от сельской жизни и жизни тех маленьких городков-коммун, которые еще сохранились на западе, к урбанистическому стилю жизни мегаполисов. В этих условиях церковная община перестала совпадать по форме и функционально с той глобальной общиной, которую мы назвали мегаобщиной, и которая сама стала выполнять функции прежних общин, между тем как церковным общинам была оставлена роль частных клубов.
Все это сопровождалось постепенным возрастанием социальной однородности и смешению религиозных воззрений – то есть своеобразной энтропии в общественной и мировоззренческой сферах. Сглаживание противоречий стало проводником ко все большей гомогенизации общества, к неотчетливому состоянию и неразличению структур. Последние годы общество испытало поистине революционные изменения, когда новые технологии сделали доступными большинству тот уровень и стиль жизни, который прежде принадлежал избранным единицам, владевшим богатством и властью.
Один из первых исследователей подобной трансформации Макс Вебер в своей работе «Протестантская этика и дух капитализма» утверждает, что новая формация – капитализм – генетически основана на фундаментальном протестантском течении кальвинизме. Он доказывает, что смысл капитализма – который, разумеется, как хозяйственная форма не есть порождение кальвинизма – отнюдь не «жажда наживы». Смысл капиталистической формы хозяйствования Вебер видит в постоянном расширении производства, в непрестанном увеличении ее стоимости, что делает капиталиста исступленным служителем своего дела, требующем его всего без остатка. Вебер утверждает, что соответствующий характер для такого служения мог выковать только кальвинизм, который в отличие от других религиозных систем последовательно и максимально отказался от ритуальных форм освящения жизни, превратил религию в служение всей жизнью. Вебер пишет, что кальвинизм «сделал святость нормой жизни». Жизнь как непрестанное служение, бытовой аскетизм, действенное преобразование – вот та наука, которая впоследствии «поставила кадры» родившемуся капитализму.
В этой связи было бы интересно отметить, что результат капиталистической деятельности находится в противоречии с историческим кальвинизмом 16-18 веков. Известные пуританские ценности – это умеренность, ограничение потребления и одновременно высочайшая ответственность за произведенный продукт. В английских башмаках можно было проходить всю жизнь. Расширяющееся производство требует увеличение потребления и снижение качества. Бессмысленно приобретать сотню пар надежных башмаков. Выход в конце концов был найден расширении самой сферы услуг, в постоянной модернизации. В сегодняшней техногенной цивилизации компьютеры приобретают не потому, что старые не работают, а потому, что технологии управления требуют все более совершенных технических средств. Гонка производства неизбежно превращается в гонку потребления. Понятно, что постоянно меняющиеся формы жизни не соответствуют консервативным религиозным системам.
Конкретный пример – наблюдение за трансформацией кальвинистского общества: «Невероятное, фантастическое, легендарное скупердяйство голландцев (результат многовекового влияния кальвинизма) в последние десятилетия если не принимает очертания мифа, то по крайней мере сильно отступает под натиском идеологии общества потребления. Одним из моторов последнего, является, как известно, навязывание гражданам "системы ложных ценностей" с целью убедить в необходимости покупки того, что задумано продать. Духовные устои Нидерландов, где выбрасывание денег на ветер традиционно осуждалось, уже лет 40 пошатывает. На каждом конкретном индивидууме это сказывается в форме своеобразных поведенческих щелчков (те, кому довелось провести много времени в среде голландцев, не дадут соврать): с одной стороны, человек ведет потоком вдумчивые, невероятно нудные разговоры о том, что надо зарабатывать, копить (знаменитый глагол sparen), с вытаращенными глазами сообщает, что тут сегодня литр молока на 30 центов дешевле, чем там (!!!); с другой – чуть ли не по нескольку раз в день подвергается жестоким приступам мотовства, спуская гульдены на товары и услуги, без которых прекрасно можно обойтись. Как-то вдруг я понял, что дико раздражен отсутствием на улицах людей в поношенной одежде. Ее и шьют-то часто едва ли не на живую нитку – все равно скоро выбрасывать. По улицам раскатывают в самоходных электротележках инвалиды; безработным предлагают веер курсов профобучения; знакомый русский иммигрант кроет правительство последними словами за то, что "мало дает". Н-да... Все это здорово смещает пласты в голове – сегодня слово "бедность" означает невозможность поехать загорать на Майорку. Боже, храни королеву» (Сергей Маркелов. Европейские китайцы. www.russ.ru).
Любопытно, что в техногенной цивилизации новые технологии начинают играть роль религии, роль жизненного стандарта. В частности, технологии управления. Простой пример. Любые проекты, связанные с риском, требуют страхования, в том числе и в производстве фильмов. Однако фирмы отказываются страховать актеров, замеченных в пристрастии к алкоголю или наркотикам. Такие актеры попадают в черные списки. Общаться с ними не выгодно – как «не выгодно» общаться больным проказой. Прежние религиозные формы воздействия все больше уходят в область индивидуального, психологического, в коллективной сфере вытесняясь прагматическими установками. Сегодняшний религиозный человек по необходимости индивидуален, одинок, он инстинктивно ищет в человеческом общении комфортного психологического состояния. По всей Америке разобщенные люди собираются и плачут, исповедуясь на плече друг друга и аплодируя своему саморазоблачению. Оказалось, что человек физиологически общественное существо.
Вместе с тем, общественные объединения должны соответствовать стандарту новой цивилизации. Это означает, что они должны быть открытыми (не представлять альтернативы, угрозы) и соблюдать «права человека» (член общины имеет право на выбор и защиту). При этом цивилизация готова терпеть любые автономные коллективные образования и даже поощрять их. Условие одно: они должны быть «упакованы в систему». Это справедливо даже по отношению к коммунизму китайского образца. У новой цивилизации лицо Билла Гейтса. Его не интересуют манипуляции пользователей, главное – чтобы они находились в его среде. Попытки создать альтернативные операционные системы с очевидностью обречены на провал просто в силу распространенности и дешевизны стандарта. Сегодня никто в мире ни в каком приближении не имеет технологической самодостаточности СССР. Техногенная цивилизация победила во всем мире, сделавшись единственной мировой религией.
***
На этом можно было бы поставить точку, если бы неожиданный подъем и возрождение ислама привлекли к себе пристальное внимание всего мира. Ислам объявил себя самодостаточной системой, противовостоящей современной западной цивилизации. Создалось впечатление, что ислам является реальным противовесом западу и обладает силой, способной уравновесить однополюсный мир.
Вместе с тем довольно очевиден ответ на вопрос, который мгновенно изменяет картину: насколько зависим исламский мир от западных финансовых потоков и передовых технологий. Даже те денежные средства, что направляет радикальный ислам на вооруженную борьбу, появляются у него только в результате востребованности западом природных ресурсов, причем добыча и переработка осуществляется исключительно с помощью западных технологий и специалистов. Стоит истощиться нефтяным запасам, как ислам мгновенно окажется бессильным и беззащитным. Сами исламские лидеры это отчетливо сознают.
Казалось бы, у ислама есть хороший пример в лице «молодых тигров востока». В частности, экономика Малайзии обретает силу в собственном производстве, а не в продаже ресурсов. Однако Малайзия – это типичный пример «современной упаковки» ислама. Малайский ислам совершенно неагрессивен, чем вызывает нарекания арабов. Арабам хотелось бы, чтобы малайские подростки бросали камни в автобусы европейцев, но они встречают их приветственными криками; арабы желали бы закутать малайских женщин в покрывала, но малазийское правительство прилагает немалые усилия по обеспечению занятости женщин и участию в бизнесе – малазийские женщины с открытыми лицами (они носят только платки) работают полицейскими, водят машины, открывают кафе и офисы; арабы желали бы полного запрета продажи спиртного, но в Малайзии продажа алкоголя не запрещена, а малазийцы не проявляют к ней ни малейшего интереса (в отличие арабов, которые умудряются напиваться при всевозможных запретах); главное – арабы хотели бы полного запрета иных религий кроме ислама, однако Малайзия исповедует религиозную терпимость. Глядя на эту дружелюбную и гармоничную страну, невольно задумываешься: оказал бы благотворное влияние такой мягкий вариант на нашу страну? Впрочем, малайский ислам глубоко этничен. Сегодня это стало свойством любого регионального ислама.
Мусульманские лидеры все больше начали осознавать, что для продвижения на запад им необходима смена имиджа. Ислам уже привычно воспринимается как принадлежность этносов, как выражение агрессивных устремлений. Ислам ищет «европейское лицо». На этом пути возникают различные течения, которые стремятся приспособить шариат к реалиям современной цивилизации. Богословские споры не страшны исламу: его главная сила в законе, в устройстве жизни. Именно в этой сфере сегодня начинаются разделения. Следовательно, можно прогнозировать раскол по типу протестантского, что повлечет за собой возникновение в исламе прав человека, толерантности и прочих западных ценностей. Воссоздание прежнего халифата, по-видимому, уже нереально.
Даже нетерпимые арабы были вынуждены подчиниться техногенной религии. Писание учит, что надо быть гостеприимным и дружественным к пришельцам. Техногенная религия делает дружественность выгодным туристическим предприятием. Вариант эмирского араба: в пятничный день он со своей благоверной супругой вкушает мороженое «Баскин Роббинс» в международном мегамаркете. Требуется пояснение: у арабов не принято публично проводить свободное время с супругой (супругами), это западный стиль. Женщина ест мороженое, значит, лицо у нее открыто. Наконец, в пятницу у арабов закрыты все заведения… кроме международной сети мегамаркетов. Но – красиво жить не запретишь.
Казалось, это конечный вариант усилий мегаобщины и знак победной фазы техногенной западной цивилизации, порожденной кальвинстским упорством. Победной, но не последней.
***
Процесс, казавшийся таким гладким, был довольно неожиданно нарушен спонтанной радикализацией ислама. Аналитики принялись судорожно искать этому причину и готовить рецепты новой политики, после злополучного 11 сентября все отчетливей приобретавшей черты крестового похода против арабского мира. Роль передового отряда новой цивилизации привычно приняла на себя Америка. Аналитики четко и недвусмысленно обозначили мотивы: «Исламо-фашистское море, внутри которого плавают террористы, представляет собой идеологический вызов, который в некоторых аспектах является более фундаментальным, чем вызов коммунизма. Некоторые факторы будут здесь ключевыми. Первый состоит в успешном исходе военных операций в Афганистане против «Талибана» и «Аль-Каиды», а после них – против Саддама Хусейна в Ираке. Несмотря на то, что людям хотелось бы верить, что идеи живут или умирают как результат их внутренней моральной истинности, сила играет большую роль. Борьба между западной либеральной демократией и исламо-фашизмом не является борьбой между двумя одинаково созидательными культурными системами. Западные институты имеют на руках все карты и по этой причине будут продолжать распространяться по всему миру» (Ф. Фукуяма. Началась ли история опять? Автор – постоянный консультант Rand-corpоration, бывший заместитель директора Штаба планирования политики при Госдепе США. Дата публикации – 2002 г.).
Это высказывание обозначило план, выполнение которого мы наблюдали в последнее время. Вероятно, стоит присмотреться к подобным словам внимательнее – в частности, может заинтересовать применение термина «фашистский» к исламу. Если попытаться понять предпосылки, согласно которым автор обозначил ислам как фашистскую идеологию, то мы, вероятно, придем к определению, согласно которому фашистской называется идеология, которая не допускает мирного сосуществования с другими идеологическими образованиями и ради своей победы готова приносить человеческие жертвы – как свои, так и чужие. Вообще под такое определение попадает любая экспансионистская идеологическая система, свойственная расширяющейся цивилизации. Любопытная симметрия: американцы также не считают возможным сосуществование с мировой исламской системой («не является борьбой между двумя одинаково созидательными культурными системами, которые обе могут контролировать современные науку и технологии, создавать богатство и иметь дело с фактическим разнообразием современного мира» – в праве на равенство исламскому миропорядку отказано), как и мусульмане, американцы готовы бестрепетно приносить в жертву мирное население (в войне в Ираке уничтожено куда больше детей, женщин, стариков, чем в террористических атаках на США), и главное, американцы, как и мусульмане, считают свою систему высшим выражением миропорядка. Но в отличие от противника у американцев имеется козырь: они сильнее. Автор так и пишет: «сила играет большую роль».
Такой возврат в средневековье кажется тем более поразительным, что лишь недавно западный мир выработал концепцию современного человечества как глобальной общины, к которой можно применять стандарт прав человека и демократических ценностей. Новая мировая война ведется против мифов и приносит нам все больше удивительных открытий. Мир, еще недавно казавшийся необратимо пострелигиозным, вновь приобретает знакомые очертания. Речь идет не об исламе. Мы наблюдаем, как радикальная религиозная риторика становится знаменем крестового похода западной цивилизации. С недавних пор наблюдатели начали говорить о том, что религиозные представления президента США служит удобной питательной средой в его окружении для новых глобальных построений, согласно которым Америка вступила в схватку с мировым злом: ««Руководимая Бушем американская нация отныне считает себя новым избранным народом, миссия которого состоит в том, чтобы одержать победу над фантасмагорической "осью зла". Эта риторика религиозной войны является новой формой проявления духа тоталитаризма. Свой день Буш начинает с молитвы на коленях и ежедневного изучения Библии. Собрания в его кабинете также регулярно начинаются с молитвы. Глава республиканцев в Палате представителей считает, что Бог избрал Буша, чтобы способствовать продвижению "библейского видения мира". Вокруг Буша сформировался любопытный и очень тревожный альянс, в состав которого входят евреи-неоконсерваторы и крайне-правый евангелист, усвоивший взгляды Роберта Кагана, историка и певца новой американской империи» (Мишель Шнейдер. Бывший директор журналов «Стратегия и Оборона», «Национализм и Республика»). В таких представлениях как в зеркале отражается исламская идеология. Следовательно, противостояние достигло такой стадии, когда обе стороны претендуют на последнюю истину и примирение может быть достигнуто лишь вместе с окончательным поражением одной из сторон.
Все это плохо вписывается в гладкую цивилизационную схему, описанную ранее. Вместо того, чтобы служить нравственным регулятором общественных отношений, религия в который раз начинает играть знаковую роль в разделении враждующих миров. Самое неожиданное, что это происходит на фоне казалось бы окончательной утраты новой цивилизацией интереса к глубинной сущности религии. И вместе с тем, традиционные представления служат оправданием действий политических сил, не состоящих на службе религии. Столь запутанный клубок трудно объяснить чем-то иным, чем глубинной эклектикой современного сознания, на перепутье истории оставшегося без ясных и цельных классических схем.
***
Признавая всю условность и схематичность описания исторических процессов христианской цивилизации, мы обнаруживаем любопытный факт: христианство играет цивилизационную роль, когда власть обращает на него благосклонное внимание, и мгновенно утрачивает эту роль вместе с потерей интереса к нему со стороны власти. Это означает, что само по себе христианство не обладает готовой цивилизационной схемой. В оправдание этой мысли можно привести слова известного реформатского теолога: «В противоположность библейскому христианству все другие религии пытаются навязать истории некую идею, сделав её реальной. …Суть ислама заключается в политическом порядке, и потому мусульмане стремятся должным образом добиться «господства Бога», как в политическом порядке, так и через него. Все нехристианские религии — в первую очередь политические, ибо они вытекают из концепции божественного политического порядка, который сам по себе есть основа для этики и религии» (Русас Д. Рушдуни. «Основы социального порядка: изучение Символов веры и Соборов древней Церкви». 2-я глава: «Никейский Собор: история против воображения»). Обращают на себя слова «библейское христианство». Думается, в первую очередь их справедливо применить к раннему христианству, имевшему столь сильные эсхатологические упования и так радикально противопоставлявшего себя миру, что трудно было ожидать от него «концепции божественного политического порядка» (цивилизационной схемы). Однако как только мир пригласил христиан к сотрудничеству, сразу возникли и идеи божественного порядка, которые были основаны как на библейском космическом представлении божественного устройства, так и во многом носили вторичный характер, черпая вдохновение в греческой мысли и имперском устройстве Древнего Рима. Исследователи утверждают, что «в общих чертах христианская социально-политическая теория была сформулирована уже Аврелием Августином. В сочинениях Августина и Иеронима содержится также утверждение о том, что Римская империя как четвертая, последняя мировая монархия будет длиться до конца мира. Тем самым Римская империя была включена в провиденциальный замысел и наделена священной, неземной сущностью, что привело к отождествлению римского мира с христианским» (Средневековая концепция империи и имперский универсализм Карла V Габсбурга. Интернет-ресурс «Реформация в России»: «Тексты»). Позже мы вернемся к этой мысли. Следуя за ходом истории, мы обнаруживаем новую попытку создать цивилизационную схему, когда католическому имперскому устройству Европы был брошен вызов со стороны Реформации. Жан Кальвин на стройном и законченном теологическом библейском фундаменте создал теорию социального устройства, вытекающего из христианской концепции. Однако схема не смогла стать всеобщей в силу идейных и богословских различий в протестантизме. Тем не менее, это не помешало ей воплотиться в жизнь там, где строительство этой жизни не было связано с историческими наслоениями, свойственными Европе. Протестанты воплотили новую схему на американской земле – воплотили практически, как все американское. Таким образом американская модель стала воплощением христианских цивилизационных чаяний. Обратим внимание, что речь идет не о реальной Америке, а о том идеальным образе, который подразумевается под словами «американская модель». Многие протестанты, интуитивно чувствуя в этом образе социальную реализацию своего учения, связывают понятие христианской цивилизации с реальной Америкой, что во многом объясняет феномен религиозной риторики в современной геополитике. Парадоксальным образом для библейских христиан воспроизведена ситуация с Римской империей, в которой у христиан только два выхода: или видеть в новом устройстве свою цивилизацию, или привычно отторгнуть мир в целом, окончательно поместив религию в сферу интимных переживаний. Роль заложников лишний раз свидетельствует о неожиданной трансформации, обозначившей к сегодняшнему дню положение христианства в общественном устройстве, которое во многом заключается в риторическом обеспечении новой идеологии. Странным образом новому миру уже не подходит ни термин «религиозный», ни «пострелигиозный» – в том смысле, что хотя идеология общества прямо не опирается на религиозные конструкции, оно делает это опосредованно: культивируя религию как активное культурно-историческое наследие. Незавидная роль христиан при этом может быть приравнена к положению животных в зоопарке, которые не позволяют цивилизации забыть свои истоки.
|
Дата/Время: 03/11/03 12:35 | Email:
Автор : |
сообщение #031103123518 |
| ____________ | Психологические трансформации
***
Сегодня мы живем в удивительное время, когда человек все больше осознает себя автономным существом, обладающим неотъемлемыми правами. То, что раньше считалась грехом, сегодня называется освобождением тела. Наш современник слово «раб» считает унижением. По сути речь идет о том, что искупление все больше теряет свое значение в мировоззренческих установках, отвечающих изменившемся психологическим потребностям. Современный человек лишь временно принадлежит определенному социуму и все слабее связан со своим этносом, поэтому и понятие коллективной ответственности ему кажется дикостью. Исчезают базовые библейские понятия. С ними уходят и прежние тотальные религиозные формы. "Я буду вашим Богом, вы будете Моим народом, и Я буду среди вас" – говорило о служении Богу не неведомому, а который ощущается сердцем, пребывает среди людей. Все слова, которые это описывают, в значительной мере превратились в схоластику. Мы пытаемся мыслить формами, которые уже не работают.
Эту ситуацию можно пояснить на простом примере. Почему наши современники так неприязненно относятся к кальвинистскому постулату о полной порочности человеческой природы, называя ее «человеконенавистнической»? Им хотелось бы мысль о человеческой испорченности соединить с моделью Бенджамина Спока, согласно которой сам по себе человек доброе существо, которое приобретает отрицательные навыки в результате насилия и неправильного воспитания. Если окружить маленького человека любовью и заботой и не мешать ему самостоятельно развиваться, то добрая природа ребенка принесет желанный плод. Кажется, наши современники не страдают приверженностью к неясным идеалам. Им несвойственен «розовый взгляд» на мир. Они отдают предпочтение статистике и здравым жизненным наблюдениям, согласно которым ребенок, которому потакают, вырастает испорченным: в нем развиваются нездоровые наклонности. Вероятно, наши современники все же догадываются, что человек сам по себе не столь хорош. Тем не менее, врожденная сообразительность подсказывает им, что если принять декларацию о полной испорченности человеческой природы, то следующим шагом логика требует создание такой системы, которая постоянно воздействует на человека, ограничивая его естественные наклонности. Другими словами, речь идет о тоталитарной средневековой системе, неприемлемой для автономного человека наших дней. Утратив жесткую и пожизненную принадлежность господину или определенному сословию, он самостоятельно заключает договор с миром, выступая как равноправный партнер, а не как иерархическое звено. Поэтому любые идеи, которые могут ограничить его пространство – причем ограничить безо всякой выгоды – не будут восприняты в силу интуитивных установок. Человеку не нужна истина, и он готов признать это даже с некоторым наслаждением. Его интересует только он сам, собственные психологические потребности. Сегодня он может себе это позволить.
Кажется, мы действительно плохо сознаем, что живем в совершенно ином мире, не похожем на прежний. Даже его устройство отражает поражение идеи о существовании истины, непреложной для всех. Раньше истинность той или иной идеи объединяла людей так, что в отдельные исторические моменты это единство становилось подлинным братством. Самый последний пример – советский строй. В самом деле, разве можно было усомниться в правильности самого прогрессивного и светлого мироустройства? Людей, которые позволяли себе усомниться, просто лечили – лишь душевнобольной отвергает истину. Общества, где торжествовала единственность истины (Израиль исхода, средние века, кальвинисты, коммунизм), отличали мобилизационное единство, военная дисциплина, аскетизм и готовность умереть за идею.
Современный человек умирать не собирается. Столь же мало прельщает его такая форма жизни как служение истине. Истинность того или иного положения общество оставило на усмотрение индивидуума, выделив ему автономное пространство. Отныне он самостоятельно устанавливает договорные отношения. Декларируется не истина, а потребности. По сути они и становятся истиной, служащей основанием новой религии. Психофизические потребности становятся тем основным мотивом, который обозначен обществом для движения человека. В обмен на это движение общество обещает изощренное удовлетворение – от самых простых насущных потребностей до мистического голода ухода из реальности в виртуальный мир. Человек и его пространство, сформулированное как его права, становятся последним связующим звеном и религией нового мира. Это пространство, делая человека отъединенным от остального мира, вместе с тем образует общее пространство в силу единства потребностей. А традиционные религиозные формы объявляют войну естественным потребностям человека (можно заметить, что в этом месте происходит разлом и душевная трещина верующих, вынужденных подчиняться двум противоположным законам).
Постулат кальвинизма в наше время приобрел отчетливое общественное звучание. Многое заключается в определении человека: каков человек «на самом деле» и есть ли таковой вообще. Коммунисты учили, что человек – продукт общественный, вне общественных отношений он не существует. По-видимому, во многом с ними можно согласиться. И речь даже не о том, что оставленный без воспитания маугли превращается в животного. В конце концов, и животное, выдернутое из своей среды, неполноценно. Речь о другом.
Что такое человек вне страха, ограничивающего его естественные движения? Известно, например, как советские люди в оставленных войсками городах перед приходом немцев массово грабили магазины. Да и вообще здравый смысл нам подсказывает, что человек, который не будет бояться, способен на многое. Причем не обязательно страх должен быть внешним. Внешний страх, конечно, тоже действен. Если мужчина с вожделением поглядывает на чужую жену, он всегда вспоминает про ее мужа. В древности у кочевников понятие силы было первым ограничивающим фактором. Но с усложнением цивилизации и возникновением городских форм требуются и иные способы ограничения человека. Причем эти ограничения, будучи вынесены за пределы человека, всегда носят характер лично немотивированных ограничений и с необходимостью становятся абсолютными ценностями. В самом деле, почему нельзя покушаться на чужое имущество и жену, если очень хочется? Логические рассуждения в данном случае не годятся, потому что тогда возжелавшему предлагают поставить себя на место другого, в том смысле, что другой пострадает. Но все равно не понятно, почему страдание другого должно быть ближе, чем собственное страдание. Это абстрактные понятия, которые воплощаются в некоторой абсолютной модели, образующей систему табу, которая формирует собственные страхи (хотя в глубине души человек всегда боится себя и не знает, что с собой делать) или использует такие резервы человеческой психики, как знание об абсолютном законе, смутно ощущаемом человеком. Страх – начало мудрости, учит Писание.
Сегодняшнее западное общество лицемерно заявляет, что освобождает человека от страха, объявляя его естественные желания «нормальными». Это не совсем так. Цивилизация просто их эксплуатирует. Ситуация напоминает «сажание на иглу»: человеку предлагают всевозможные кредиты, чтобы обеспечить тот относительно комфортный уровень, который он боится потерять. Таким образом само потребление, то есть человеческие потребности (как простые, так и психофизические) становятся той ценностной системой, которая формирует страх, ограничивающий человека (про внешние ограничения, разумеется, тоже не забывают). Вопрос лишь в том, какие очертания обретет религия – будет абсолют вынесен из человека или будет помещен в него самого. Религия при этом остается всегда, становясь эклектичным набором из разнородных систем.
Когда не работают деньги, общество с готовностью пользуется традиционными религиозными формами. Любопытно при этом, что догматические представления практически не используются. Просто религиозные организации привлекаются в качестве инструмента для исправления аберрации общественного психофеномена, для установки «правильного зрения», для ограничения «неправильных» потребностей. Это касается не только традиционно активных протестантов. Католики, к примеру, все больше теряют интерес к закрытому монастырскому служению. Вместо этого монахи и монахини различных орденов активно занимаются со школьниками физкультурой, привлекают молодежь для создания различных обществ, открывают собственные школы. Сходные процессы – только гораздо более слабо выраженные – протекают и в православии. Новые священники ведут физкультурные и борцовские кружки, соединяя их с восточной практикой, паяют вместе со школьниками, играют с ними в футбол. Догматика остается уделом немногих странных, погруженных в себя людей. Истина из внутреннего состояния вытесняется во внешнее действие, обращенное на благо человека. Запретительные и ограничительные функции религии играют все меньшую роль, употребляясь в качестве вкусовых добавок к основному блюду. Пост, например, позволяет сохранить фигуру, исправить последствия обильного питания и жирной еды. Ведутся рассуждения о том, что «плохие» браки могут превращаться в «хорошие» и т.п. Другими словами, проводится коррекция, традиционная религия встраивается в новую цивилизацию, приспосабливая религиозные формы к изменившимся потребностям.
Это касается и политических потребностей. Мы уже говорили о том, как религия облекает интересы западного общества в нужную риторику. Не менее удивительные процессы протекают и в нашей стране, которая из центрального мессианского сообщества неожиданно превратилась в мировую провинцию. Ситуация Израиля в римской империи породила и схожую реакцию православия, обслуживающего остатки мессианских устремлений, противостоящих западной цивилизации. Все говорит о том, что традиционные религиозные формы от функции отражения единственной истины, цементирующей средневековое общество, обратились в прикладной инструментарий нового мира и могут быть им использованы в соответствии с собственными нуждами, не очень при этом заботясь о догматической целостности и последовательности. Это похоже на ситуацию с коммунизмом, который как общественное явление мог реализоваться лишь в тоталитарном обществе советского типа. Сегодняшний коммунист держит казино и раскатывает на прекрасном лимузине, не забывая при этом говорить о мире капитала и правах трудящихся. Власти относятся к этому благосклонно. У всех своя функция. Всем найдется место под солнцем в новом прекрасном мире.
|
Дата/Время: 03/11/03 12:22 | Email:
Автор : |
сообщение #031103122222 |
| ____________ | Возвращение
Понятие завета требует не только внутренней убежденности, но и внешней культуры. Люди не существуют по одиночке. Жизнь устроена так, что люди находятся в социуме, создают семьи, растят детей, занимаются коллективным трудом. Появляется понятие общности, где ответственность ложится не только на каждого по отдельности, но и на общество в целом. В контексте Писания появление общественной структуры (семья, государство) связывается с катастрофическим возникновением дефицита индивидуального ресурса человека. Общественная структура позволяет в разной мере восполнить недостаток как индивидуального, так и группового ресурса. Ресурс человечества со времени первой катастрофы постоянно увеличивался. В историческом плане человеческая общественная система имела склонность к развитию и усложнению, а не к хаосу и распаду. Поразительно, что служило катализатором этого процесса: вечная заповедь, по-разному декларируемая человечеством в различные исторические времена, была направлена не просто на охранение, но на развитие общественной структуры. Если можно утверждать, что человеческая мораль больше общественный, чем индивидуальный инстинкт, то здесь мы имеем возникновение нового качества человеческого пространства.
Мы не всегда понимаем цивилизационное значение священной заповеди в ее древней сакральной форме. Наши современники рассуждают о диетических законах прошлого (запрет на вкушение свинины), пытаясь свести их смысл к прагматическим санитарным установкам. Между тем восточная традиция всегда культивировала понятие чистого и нечистого с сопутствующими запретами. Можно вспомнить, каким святотатством для слушателя было поведение Хама – он обнаружил наготу отца. В святое место не должны были вести ступени, чтобы не оголилась нагота священника и не осквернила чистоту. Весь этот символьный ряд имел глубокое философское и дидактическое значение для Востока. Еще и сегодня люди догадываются, что соединение высокого и скверного может стать губительным для общества – даже утратив понятие о чистом и нечистом и думая, что все дело в термической обработке пищи.
В наши дни рассуждают так: «Что касается инстинктивных запретов на половые связи – это абсолютно искусственная норма, не имеющая под собой серьезного рационального элемента. Во все времена женский промискуитет порицался значительно сильнее мужского, потому что имел своим следствием размывание «своей» генетической линии. Запрет на «беспорядочные половые связи» для мужчин сводился к запрету на чужое имущество (жену). Даже в Библии «жена ближнего» перечислена через запятую с ослом, рабом и другим имуществом».
Было бы наивным исчерпывать этим значение священной заповеди. Давно подмечено, что беспорядочность половых связей ведет к деградации общества. Человек – существо конфедеративное, ощущающее себя личностью лишь в принадлежности к определенному социуму. Вот эта связь личности с общественной формой, существование индивидуального пространства может быть парадоксальным образом разрушено казалось бы самым «индивидуалистичным» аморальным поведением. Становление цивилизаций всегда сопровождалось военной аскезой, а половая распущенность обозначала фазу заката. Это осознали еще римляне. Император Октавиан, увенчанный титулом Августа, после наведения в стране внешнего порядка занялся наведением порядка в нравственной жизни римлян, призывая всех к старым обычаям, простоте и скромности; издал закон, направленный против роскоши. Но особое внимание он уделил законам о разврате. Семья и государство связаны – вот что не всегда отчетливо сознается.
Диалектика исторического процесса такова, что вслед за увеличением ресурса, вызванного усложнением человеческой структуры, парадоксальным образом следует ослабление роли ее основы – священной заповеди. Культура древнего Израиля возникла на основе признания святости заповеди, перед которой все принципиально равны. Вначале основное внимание служения левитов было обращено в сторону правильного поклонения, в сторону жертвы. С вхождением Израиля в мировую структуру и увеличением культурного ресурса внимание стало перемещаться в направлении нравственной заповеди: «милости хочу, а не жертвы, и Боговедения более, нежели всесожжений» (Осия 6:6). Фарисеи перенесли служение в повседневную жизнь, создавая своды мельчайших предписаний. Следующим шагом на этом пути стало объявление христианством нового статуса человека, где внешние формулировки уступили место внутреннему позыву, а вербальные конструкции – интуиции. Апостолы не вручили миру четких предписаний. Когда встал вопрос, перенести ли на христиан, обращенных из язычников, юрисдикцию иудейского закона, «по долгом рассуждении» апостолы и пресвитеры вынесли решение, «чтобы они воздерживались от оскверненного идолами, от блуда, удавленины и крови, и чтобы не делали другим того, чего не хотят себе» (Деяния 15:20). Так Собор в Иерусалиме сформулировал первые новые исторические требования в ритуальной и гражданской областях. В этой точке христианство расходится с иудаизмом, и не без потерь для себя. Поскольку предписания Собора носили скорее рекомендательный характер принципа, далекого от законченных конструкций законодательных систем, то личный аспект начинает играть в христианстве первостепенную роль. Неизбежно идеи закона, традиционного общества, формальной конструкции отходят на второй план, и священная заповедь утрачивает коллективную составляющую. Вместе с тем, христианство обретает невиданное ранее измерение неформальной системы. Именно в этом качестве оно и начинает взаимодействие с цивилизацией народов.
Когда идея народа завета – но уже в глобальном масштабе – была восстановлена с принятием христианства Римом, она вызвала к жизни попытки установить христианское законодательство и космогонические схемы, отражающие иерархию общества. Эти законы, не имея статус священного текста, менялись в зависимости от исторической ситуации. Реформация, столкнувшись с этой проблемой, попробовала обратить свое внимание не на формальный свод, а на смысл вечного Закона, стоявший за священными предписаниями. «Нам следует помнить, - утверждал Кальвин, - что предписания Бога содержат нечто большее, чем то, что выражено словами. Здесь, однако, нужно проявлять крайнюю сдержанность, - предостерегал он, - чтобы не вкладывать в слова произвольный смысл». Но и такая осторожная позиция вызывала возражения. «Некоторые имеют обыкновение заявлять, - отвечал Кальвин, - что отмена Моисеева Закона или предпочтение ему новых законов означает оскорбление Божьего Закона. Но это возражение безосновательно. Ибо те законы, которые каждый правитель устанавливает в своей стране, он предпочитает не потому, что они просто кажутся ему лучшими, а ввиду их сообразности условиям времени, места и характера народа. Кроме того, Моисеев Закон при этом не отменяется и не устраняется по той простой причине, что он никогда не предназначался для нас, неевреев. Ведь Господь сообщил его через Моисея не для того, чтобы он соблюдался во всяком народе и во всем мире – всем народам предоставлена свобода издавать такие законы, какие им нужны. Все эти законы будут, тем не менее, отвечать вечному правилу любви, так как, различаясь по форме будут устремлены к одной цели» (Наставление, 4; 20; 15-16).
В конце концов так и произошло. Разнообразие законов уравновешивалось стандартом внутри протестантских общин. Не соглашаясь друг с другом по отдельным теологическим положениям, протестанты тем не менее четко соблюдали нравственный стандарт на основе церковной дисциплины. Так продолжалось до тех пор, пока церковная община была вписана как необходимый элемент в состав нового общества. Несовпадение церковной общины и гражданского общества, разрушение нравственного стандарта – звенья одной цепи секулярной революции новой цивилизации. Капитализм снял вопрос о святости человека, заменив ее функциональной детерминированностью поведения и дальнейшей индивидуализацией общества. «Если бы средневековый мыслитель столкнулся с учением об обществе, основанным на предположении, что стремление к материальной выгоде является постоянно действующей и существенной силой, которая вместе с другими естественными силами должна быть признана самоочевидной и неизбежной, – это учение показалось бы ему не менее абсурдным и безнравственным, чем социальная философия, построенная на допущении ничем не ограниченного действия таких постоянно присутствующих человеческих качеств, как драчливость или сексуальный инстинкт», - так Эрих Фромм в работе «Бегство от свободы» излагает исторические исследования Тоуни, который доказывает, что хозяйственная организация средневекового общества была социально и морально ориентирована. Религиозный компонент был определяющим в мотивации трудовой деятельности. В средневековой теории нет места такой экономической деятельности, которая не связана с моральной целью. Цеховая солидарность служит основой для уверенности субъекта хозяйственной деятельности в том, что работа его прокормит. Подмастерья, обучающиеся у мастера, знают, что со временем они сами станут мастерами. Каждый мастер знает своего клиента и создает товар не для неведомого рынка в капиталистическом смысле (такого понятия еще не существует), но удовлетворяет конкретный запрос. Предпосылок для расширенного производства почти не существует. Личные отношения – необходимый элемент хозяйственной деятельности. Оптовая и розничная торговля еще не отделились друг от друга, и даже те купцы, которые торговали с другими странами, как, например, члены Северогерманской Ганзы, занимались и розничной продажей. Накопление капитала до конца XV века происходит очень медленно. В этих условиях мелкий предприниматель был значительно увереннее в своем положении, нежели в экономической обстановке позднего средневековья, когда новые географические открытия резко увеличили ресурс хозяйственной деятельности. Расширение производства потребовало привлечение новых людских ресурсов. Многочисленные подмастерья потеряли участие в прежней естественной ротации, мироустройство пошатнулось и лишило человека социальной устойчивости. Последние попытки вернуться от рынка к средневековой цеховой солидарности и приоритету «духовного» мы с большой натяжкой можем найти в советской модели. На самом деле даже непонятно, чего в ней было больше – структура производства была построена по капиталистическому образцу, где нет места средневековому непосредственному участию владельца в труде, имеющем личного адресата. Скорее можно было бы говорить о предельной монополизации производства, если бы элементы регулирования спроса не придавали системе некий средневековый привкус. В любом случае – победа крупного капитала оказалась тотальной, что привело к смене психологических и ценностных установок. Человек оказался вырван из социума и помещен в бесконечную лавку ценностей с невероятно широким выбором. Понятно, что такая организация общества не могла бы осуществиться без принципиального увеличения мировых ресурсов – как сырьевых, так и человеческих. Общество изобилия перемололо средневековую идею морального социума в пафос технического творчества. Война уступила место наступлению технологий. В пределе крупный капитал в роли международной универсальной структуры делает неразличимыми государство, нацию и пол. Человек теряет всякую самоидентификацию кроме производственно-потребительской. Большую унификацию и атомизацию общества трудно себе представить.
***
Остается вопрос, насколько неисчерпаемы ресурсы общества дешевых технологий и что может произойти при их истощении. В наше время основным элементом в ценовой структуре является труд, а не материал. Новые технологии делают этот труд исключительно производительным, повышая людской ресурс планеты. Можно напомнить, что резкое снижение цен на изделия hitec’а произошло за счет включения азиатского региона в мировую хозяйственную деятельность. Однако повышение уровня благосостояния и разрушение традиционных структур уже вызвали снижение рождаемости в Азии. Темпы старения постоянно увеличиваются. Политики и демографы предупреждают, что пожилым японцам придется работать больше, иначе пенсионная система и система здравоохранения развалятся из-за старения общества и сокращения численности населения. В настоящее время на каждых четырех работающих приходится один пенсионер. Через 25 лет это соотношение будет равняться два к одному, поскольку количество людей старше 75 лет утроится. Изменения уже очевидны. В 2001 году японцев старше 70 лет стало больше, чем детей моложе 10 лет. Правительство говорит, что в 2006 году численность населения достигнет максимума – 127,74 млн. – и потом начнет сокращаться. Две трети людей старше 65 лет хотят работать, пока позволяет здоровье – больше, чем в других развитых странах. Возможно ли это?
Десять лет назад Фрэнсис Фукуяма буквально потряс мир идей, утверждая, что мы уже достигли конца истории. Теперь он заглянул в будущее, и философу явно не понравилось то, что он там увидел. Во многих случаях медицинские технологии предлагают нам настоящую сделку с дьяволом, утверждает Фукуяма: продление жизни, но с меньшими умственными способностями; освобождение от депрессии вместе с избавлением от креативности духа; терапия, стирающая грань между тем, чего мы добиваемся собственными силами, и тем, что мы имеем благодаря различным химическим препаратам в наших мозгах. На самом деле существует два периода престарелого возраста, открытые медицинскими технологиями, по крайней мере, в развитом мире. Первая категория включает в себя людей в возрасте от 65 до 80. В этот период люди в большинстве случаев могут рассчитывать на здоровую и активную жизнь, а также достаточное количество ресурсов, которыми можно воспользоваться. Вторая фаза престарелого возраста – категория номер два – значительно проблематичней. Этот период включает в себя время после 80 лет, когда способности большинства людей, переступивших этот порог, начинают ухудшаются, и они возвращаются в состояние детской зависимости. Резкий рост численности представителей второй категории может быть охарактеризован как «национальный сценарий ухода за больными на дому», когда люди, обычно доживающие до 150 лет, последние 50 лет своей жизни проводят в состоянии детской зависимости от сиделок.
Есть целый ряд вопросов, касающихся жизни в таком обществе и не имеющих ответов, поскольку в человеческой истории еще никогда не было обществ со средним возрастом 60, 70 лет и выше. Каким будет видеть само себя такое общество? Если вы подойдете к обычному газетному киоску в аэропорту и посмотрите на лица, изображенные на обложках журналов, то увидите, что их средний возраст составляет 20 лет и меньше – возраст подавляющего большинства хорошо выглядящих и здоровых людей. Для большинства же исторических обществ эти лица могли бы стать отражением их среднего возраста, а не возраста пика красоты и здоровья. Каким образом будут выглядеть обложки журналов через одно-два поколения, когда люди, недавно перешагнувшие второй десяток своих лет, будут составлять крохотное меньшинство населения? Останется ли еще у общества желание думать о себе, как о молодом, динамичном, сексуальном и здоровом, даже если этот образ будет отличаться от реальности еще сильней, чем сегодня? Поменяются ли вкусы и привычки людей, когда молодежная культура придет в окончательный упадок?.. Такие вопросы задает знаменитый автор «конца истории». У этих вопросов есть экономический аспект.
Эксперты ООН выделяют несколько основных тенденций мирового масштаба, отражающих нынешнюю демографическую ситуацию. Озабоченность специалистов вызывает в первую очередь тот факт, что неуклонно растущее количество пожилых людей (60 лет и старше) соседствует со снижением числа детей (до 15 лет). Считается, что впервые в истории человечества к 2050 году, когда стариком окажется каждый пятый, по всему миру количество пожилых людей превысит число детей. Демографическая пирамида перевернется. Подобный «исторический переворот» уже произошел в некоторых западных странах в 1998 году. По расчетам директора Испанского института долголетия Франсиско Маркоса Бесерро, к 2020 году в Испании число стариков в возрасте от 80 до 85 лет, требующих ухода, достигнет около 2 миллионов человек. Однако, дети не смогут ухаживать за ними, поскольку будут перегружены работой, а правительство не сможет взять на себя все расходы, так как и сейчас нет на это средств.
Развал пенсионной системы по сути должен означать конец определенной цивилизационной фазы. Унификация общества, достигшая высшей точки, начинает обратный ход – ошеломительный сюжет возвращения. Если общество не в состоянии обеспечить старость, значит, либо с нравственностью в этой области должно быть покончено, как в средневековой Японии, либо начинает быть востребованным древний инстинкт рода, институт семьи. В этих условиях проекты, подобные «родительскому налогу» и усиливающие аспект семейной ответственности, уже не кажутся столь фантастичными или отвлеченными. Возникает обратная структуризация общества на пути возвращения. Появляется автономное пространство, собственное мини-государство. Эти тенденции могут усилиться, если начнут сопровождаться истощением сырьевых ресурсов.
В свое время членами Римского клуба – международной неправительственной организации, созданной итальянским менеджером Аурелио Печчеи и пригласившим в апреле 1968 г. около 30-ти европейских ученых чтобы выявить основные затруднения и проблемы, вставшие перед человечеством, – была предложена модель «Мир-3», созданная специалистом в области системной динамики Деннисом Медоузом по экономико-математической Форрестора. Результатом стало появление нашумевшего доклада под названием «Пределы роста», представленного 12 марта 1972 г. в Вашингтоне, в Смитсоновском институте. В нем утверждалось, что через 75 лет сырьевые ресурсы планеты будут исчерпаны, что вместе с нехваткой продовольствия приведет к глобальному кризису невиданных масштабов и поставит под вопрос дальнейшее существование человечества. Хотя построенные математические модели были не раз критикованы с различных позиций, но сегодня все больше аналитиков склонны рассматривать геополитические явления через призму борьбы за минеральные и углеводородные ресурсы. Любопытно, что в докладах, представленных Римскому клубу утверждалось, что тенденции развития современного общества несовместимы с биологической сущностью человека, целью которого должна стать перестройка общепринятой системы ценностей, а вместе с ней и всей современной системы отношений в обществе, и отмечалась необходимость формирования «нового человека», который бы заботился о выживании всей цивилизации и направлял на это все свои усилия. Проблема истощения сырьевых ресурсов позволяет взглянуть на подобную задачу с неожиданной точки зрения.
Если с истощением людского ресурса еще как-то можно бороться и существуют резервные ареалы, то перед сырьевым кризисом человечество бессильно. Увеличение цены продукта кажется запрограммированным историей. Но дорогой продукт – это совсем другое общество. Во-первых, дорогой товар не может быть массовым. Массовое производство – основа крупного капитала и движитель новых технологий. Массовое производство никогда не направлено на конкретного потребителя, а на некий обобщенный и усредненный образ. Образ – как воображаемого потребителя, так и предлагаемого товара – необходимый элемент сегодняшней безличной и психоделической коммерческой деятельности, использующей теории и методы, сводящие производство в конечном счете к постмодернистскому созданию нужного образа в психическом пространстве потребления. Дорогой продукт – естественный предел такой деятельности. Он диктует ограничение и индивидуализацию, то есть в некотором смысле возврат к средневековой конструкции, где не изобретательность, а конкретные потребности и запрос направляют производство. Так завершается эпоха массового потребления. Усиливается роль мелких автономных структур, вписанных в социальную модель общественного устройства. Социальное самоопределение начинает теснить индивидуальное мировосприятие. Подчиняясь ассоциации, можно вспомнить, как в средневековом обществе, по словам Якоба Буркхардта, человек познавал себя только по расовым особенностям или по признакам, различающим народ, партию, корпорацию, семью, другими словами, понятие личности связывалось всегда с какой-нибудь общей формой. Но такое самоопределение всегда порождает заказ на идеологию. Если при этом общество склонно к стагнации, а не расширению деятельности, то как всякое ограничение подобная ситуация требует не рационального, а абсолютного обоснования. Мы имеем некий обратный ход. Если расширение мира и увеличение культурного ресурса сосредотачивает внимание на культурном субъекте (то есть на отдельном человеке), то сокращение ресурса переводит внимание на объектную сторону, на общественное устройство. При этом кажется, что культурный ресурс в значительной мере уже исчерпан и не может служить источником объектной идеологии. Остается ждать возвращения заповеди – очень вероятно, осмысленной как продукт научного знания, как общественный закон и психофизический норматив. Ведь наука сегодня не менее священна, чем религия в прошлом.
Возвращение так или иначе должно произойти. Вопрос только, в какой форме и в какое время. Увидим ли мы и узнаем его, вписанные в знакомые формы, обеспечивающие нашу психологическую устойчивость. Никто не обещал нам, что все произойдет так, как мы себе это представляем. Рисуя возможные модели, мы должны быть готовы к новым идеям, а не к старым формам. Священный текст объявляет, что Церковь будет стоять вечно, истина не покинет землю, Христос не оставит человечество. Однако Церковь – не обязательно религиозная организация, истина не всегда формулируется сакрально, а Дух дышит где хочет. Его суверенное право.
|
Дата/Время: 24/03/02 12:44 | Email:
Автор : |
сообщение #020324124409 |
Другие материалы:
ОТ РЕФОРМАЦИИ ДО ЛИБЕРАЛЬНОГО ГУМАНИЗМА
| ____________ | Вадим Скаковский
ОТ РЕФОРМАЦИИ ДО ЛИБЕРАЛЬНОГО ГУМАНИЗМА
«И спасет их Господь Бог их в тот день, как овец, народ Свой; ибо, подобно камням в венце, они воссияют на земле Его» (Зах.9:16,17).
1
Анализ упадка христианства в западном обществе, созданном Реформацией, обычно содержит рассуждения о том, что либеральное направление общественного развития неразрывно связано с возникновением в протестантизме множества разнообразных течений. Католики и православные не без удовлетворения усматривают в этом следствие отказа протестантизма от жесткой иерархии, способной сохранить единство веры административными средствами. В этом есть доля истины, поскольку борьба с католицизмом, которая началась с отвержения клерикального института, закабалившего сознание верующих ритуальными предписаниями, перешла в борьбу с иерархией в обществе. Победа в этой борьбе привела к тому, что после устранения в обществе властной иерархии, освящаемой Церковью и нуждающейся в ее поддержке, новая власть (прежде всего выборная) перестает нуждаться в религиозных институтах. Отбросив сакральную составляющую, власть отстраняется от религии, предлагая рассматривать веру как свободный выбор человека. Некоторые исследователи видят в этом основную причину отхода западного общества от религиозных ценностей[1]. Отныне сам факт существования нескольких Церквей влияет на европейское общество.
Эпоха Реформации явила решительные усилия народа Божиего по возвращению христианской веры к своим истокам, к приведению жизни общества в соответствие с Библейскими нормами. Решительно отказавшись от обрядовых форм спасения, Реформация выработала понятия о спасении народа, совершаемом в реальном времени, в реальном историческом контексте. Вместе с тем, Царство Божие по-прежнему мыслилось вне истории. Например, Ж. Кальвин, говоря о духовном характере Царства Христа, высказывал в связи с этим мысль, что гражданское устроение общества служит временным приложением высшего служения Богу, оно не является служением само по себе, а лишь помогает переносить временные тяготы земного существования[2].
Внимание мыслителей Реформации было привлечено к оправданию человека верой, а не делами и обрядами, которые исходили бы от предписаний Церкви. И хотя теологическая мысль Реформации того времени так и не смогла полностью избавиться от католических умозрительно-философских, схоластических построений, ее величайшей заслугой является то, что она утвердила Евангельскую истину о спасении посредством личной связи каждого верующего со Христом. Остается только сожалеть, что Реформация не уделила столько же внимания Завету, живым отношениям народа с Богом. Этот вопрос будет в центре внимания теологов только последующих поколений.
Однако, утверждая личную веру в качестве основания спасения, мы неизбежно приходим к вопросу о понимании индивидуумом своей веры и, соответственно, своего спасения. Различное понимание не могло не породить в протестантизме различные течения. Впоследствии получает преобладание либеральная тенденция, которая свела всю теологию к человеческим представлениям о Боге[3]. В результате общество, обогатившись плодами Реформации, в 19 веке перемещает религию в сферу личных воззрений, делает веру вопросом индивидуального выбора конкурирующих религиозно-философских систем, зачастую просто эмоциональных предпочтений.
Это произошло со всеми христианскими направлениями. С исчезновением патриархального общества в Южной и Восточной Европе неизбежно падает влияние традиционных иерархических Церквей. Христианство перестает иметь непосредственное отношение к повседневной жизни. Сегодня для большинства европейцев религия никоим образом не является системообразующим началом жизни.
2
Каким же образом христианство, просуществовав 2 000 лет в качестве активной составляющей общественного развития, пришло к такому состоянию? Было ли это связано с ошибками в устроении Церкви или в самом учении христиан содержался скрытый изъян, проявившийся впоследствии? Как уже говорилось, философско-схоластический метод в подходе к вопросу спасения Реформация генетически унаследовала от Католической Церкви. Нам представляется необходимым выяснить: был ли такой подход присущ христианству с самого начала его возникновения или произошла историческая трансформация фундаментальных христианских воззрений?
Для выяснения этого вопроса следует вернуться к гораздо более ранним временам, чем возникновение собственно христианства – необходимо рассмотреть вопрос взаимоотношения Завета и спасения с момента возникновения авраамической религии.
Эта религия базируется на союзе, заключенном Богом с Авраамом. Авраам в заключенном договоре выступает как родоначальник нового народа – народа славы Божией. Бог обещает Аврааму, что в ответ на верность завету Он благословит его: произведет от Авраама многочисленный народ, который будет владеть той землей, по которой предстоит странствовать Аврааму до конца своих дней. С точки зрения современного человека эта награда лишена смысла: сам Авраам не может вкусить и частицы тех благ, что обещаны народу провозглашенного завета. Речь также не идет о вечном блаженстве Авраама. Все обетования относятся к жизни в этом мире. Авраам выступает в данном случае как родоначальник веры, как служитель, переносящий в своем служении многочисленные бедствия, а не как восприемник обещанных благ. Но именно в этом служении он видит высшую награду и смысл, о чем свидетельствует Сам Господь[4].
Так же поступает и другой служитель Бога, Моисей. Ради своего народа он оставляет жизнь в царском дворце одного из самых могущественных государств мира, терпит скитания и многочисленные опасности. Его заботит участь народа. Моисей воспевает спасение не как перемещение в неземную сферу бытия, а как конкретное избавление избранного народа из плена смерти и наследование жизни.
Исход, совершенный народом из египетского плена, стал историческим знанием евреев Творца как Спасителя и Пастыря[5]. Это служило основой упования народа, основой его взаимоотношений с Богом в рамках завета, заключенного Авраамом и впоследствии многократно подтвержденного Богом через Своих служителей. Спасение мыслилось евреями всегда как относящееся к судьбе народа, как обретаемое в этой жизни благословение. В псалмах тема спасения праведника связана темой общего спасения народа праведности. Разумеется, это легко проецируется на вневременное спасение в вечности. Вместе с тем многократно подчеркивается, что спасение имеет отношение к земному существованию[6].
Последнее не означает, что у евреев отсутствовало понятие о вечной жизни. Учение о воскресении было ортодоксальным иудейским учением (ревностно отстаивавшимся, к примеру, фарисеями, к которым апеллировал апостол Павел, говоря, что его преследуют за учение о воскресении). По мысли иудеев, воскресение означало присоединение к народу живых в Царстве Бога. Поэтому судьба умерших была тесно связана со спасением всего народа.
Вместе с тем, начиная со времени предчувствия катастрофы еврейского народа, времени разделения царств, пленения и возникновения диаспоры, в писаниях пророков отчетливо слышны апокалипсические ноты. Все настойчивее звучит мысль о том, что спасение принадлежит не всему народу, отвернувшемуся от Бога, а избранному остатку. Еврейский мыслитель М. Бубер связывает изменение тональности Писания с усугубляющимся отчаянием народа[7], когда закон из приносящего благословения превратился в источник проклятия. Многочисленные бедствия евреев осмысливаются как результат неспособности народа исполнить закон. Возникает тема нового народа, у которого закон написан на сердце, и нового творения земли и неба. Царство праведности, где закон будет беспрепятственно управлять народами, пришедшими к Сиону, связывается с приходом Мессии, Который должен установить Царство Бога на земле. Ко времени Иисуса Христа эти ожидания достигают особого напряжения.
3
После смерти и воскресения Христа первые христиане еще более напряженно ожидают установления Царства. Весть о пришедшем на страдание Мессии понималась как исполнение пророчеств о конце времен[8]. Первые христиане и видели себя тем остатком, который должен был войти в Царство Христа. Смерть и закон более не имели власти над человеком: он был освобожден Христом. Поэтому благочестие мыслилось радикально - как требование невозможности согрешать в ожидании прихода Господа[9]. Слова Послании апостола Павла: «Мы умерли для греха: как же нам жить в нем?» (Рим.6:2) и «Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа?» (1 Кор.15:55) – воспринимались отнюдь не метафорично.
Чудесным образом в остаток, наследующий Царство Христа, вошли и язычники. Это было удивительно даже для апостолов. Впрочем, факт присоединения язычников к народу спасения только подтверждал пророчества о конце времен[10]. Христиане, жившие как в языческом, так и иудейском окружении, подвергались гонениям. Мир воспринимался ими враждебно, а спасение мыслилось как избавление от этого мира и восхищение в Небесный Иерусалим. Земное существование было временным испытанием, увенчанным ожидаемой наградой на небесах[11]. Само по себе земное существование ценности не представляло.
С течением времени, когда ожиданиям скорого пришествия не суждено было сбыться, христиане постепенно трансформировали свои представления. Царство Небесное переместилось под купола храмов, воплотилось в Литургию, во время которой церковные иерархи изображали небесные силы, а хор представлялся поющими херувимами. Радикальное благочестие уступило место представлению о евхаристической очистительной жертве, вкушение которой после исповеди обеспечивало преобразование смертной и грешной природы человека в нетленную и безгрешную. Спасение утрачивает связь с жизнью верующих как народа, сообщества, а жизнь народа перестает восприниматься как история спасения и завета.
Превращение спасения из исторического знания в умозрительную религиозно-философскую конструкцию потребовало и другого понимания веры. Теперь вера понимается не как верность завету, а как правильное представление о Боге и правильное поклонение. Керигма уступила место догме и канону. Примечательно, что все великие религиозные потрясения и церковные споры носили догматический характер.
Однако такое понимание веры приводило к психологическому раздвоению человека: смысл его существования был вынесен за рамки земной жизни, в то время как ему приходилось существовать и удовлетворять свои повседневные потребности на земле, в «мире», ставшем враждебным человеку. Такая неестественная ситуация привела к довольно странным действиям, которыми верующие пытались разрешить это противоречие. Одни из них пытались свести к минимуму связь «с миром», удалившись в уединенные места, другие устраивали общежития, где устанавливался иной порядок существования. Но большинство верующих удовлетворилось связью с Небом посредством ритуалов, удостоверяющих их в спасении.
В связи с этим возникает довольна развитая церковная ритуалистика, которая приспосабливает религию к повседневным нуждам. Несмотря на все старания Церкви, эта ритуалистика неизбежно приобретает языческую окраску. Стоит ли удивляться тому, что, как только взаимоотношения Бога и Его народа перестают мыслиться в рамках исторического завета, в христианской практике появляется компенсаторная оснастка в виде небиблейских персонажей, безусловно помогающих их клиенту, и средств, объявляемых чудотворными.
4
Можно с достаточной уверенностью утверждать, что возникновение ритуалистики стало закономерным этапом развития христианства. Столкновение двух учений – учения Христа и учения фарисеев – происходило не в плоскости противостояния истины и лжи, но в плоскости исторической, когда непосредственное знание евреями Бога Исхода стало сводиться (как это всегда бывает в процессе “старения” религии) к набору догматических представлений и обрядовых предписаний. Не в последнюю очередь это связано с эллинизацией иудаизма, но в своей основе этот процесс присущ любой религии, в которой долгое время напряжение не находит выхода, а чаяния верующих не получают ожидаемого удовлетворения. Людям начинает казаться, что Бог молчит. Они просят от служителей дать вразумительное объяснению этому факту, просят снять трагическую остроту ситуации. Вот почему непосредственное доверие Богу, проистекающее из исторического знания спасения, уступает место представлениям о Боге, в которых все большую роль приобретают спекулятивные построения. Неизбежно усиливается роль ритуальных предписаний, необходимых для «удовлетворения» Бога.
Проповедь Иисуса имеет целью возвратить изначальную простоту и безыскусность отношений между Богом и избранным народом. Иисус требует абсолютного доверия к Отцу Небесному. Это звучит радикально даже для его слушателей, обладающих традицией еврейской молитвы[12]. Иисус ставит человека в пограничное состояние, характерное для эсхатологических ожиданий того времени. Это доверие к Богу посреди катастрофы. Только такое доверие приносит спасение гибнущему человеку. Стоит ли говорить, насколько трудно испытать это доверие человеку совсем другой эпохи и другого опыта. Возможно ли совместить вневременное состояние близости к Богу с повседневной жизнью человека, ее многочисленными заботами и нуждами? В пространстве христианской империи на такое оказались способны лишь отдельные люди, порвавшие связь с обыденностью ради обретения жизни в Боге. Их состояние получило название «обожения» (teosis). Люди, достигшие этого состояния, служили своеобразным ориентиром для остальных христиан. Назначение особых «святых людей» состояло в их молитвенном предстоянии за народ, дабы народ обрел благоволение Бога.
По своей сути институт «святых людей» восходит к фарисейству и противоположен греческой идее иерархии. Если иерархия предполагает различное положение людей по отношению к Богу в зависимости от того места, которое занимает человек на иерархической лестнице, вне зависимости от его духовных качеств, то близость Богу «святого человека» проистекает из его молитвенного подвига, из того духовного дара, который обретает человек по особой и безусловной милости Бога. Этот дар имеет целью спасение всего народа, который сам не в состоянии отвечать радикальным требованиям. Разделение народа на особую касту праведников и остальной народ несет в себе понятную идею человеческой общности и заступничества (в то время как радикальная проповедь личной ответственности оставляет человека один на один с Богом). Идея фарисеев признает слабость и фатальную «неизбранность» народа, которому обещано послабление за счет жертвенного служения праведника. Эта идея содержит в себе как нечто подразумевающееся всеобщее спасение народа. В христианстве эта идея несколько видоизменилась, теперь отдельные люди имеют различный доступ к Богу. Возникает разделение теологии на высокую теологию и учение для простых людей, которым надо дать простое и незамысловатое объяснение их принадлежности к народу спасения. В этой конструкции иерархия выполняет роль подателя благ, которые не могут быть получены самими верующими в силу их слабости и отдаленности от Бога. Немощному сознанию ставятся различные подпорки, позволяющие верующим иметь общение с Богом, по сути налицо использование языческих представлений[13].
Между тем уступка человеческому предусмотрена Самим Богом, когда Он дает Своему народу символы завета (ковчег) или изображение змея, спасающее от смертоносного укуса пустыни. Соблюдая запрет на изображения для богослужений, евреи молились по направлению к иерусалимскому Храму[14]. Жан Кальвин рассматривает христианские таинства также в некоторой степени как признание Богом слабости человека на пути следования лишь чистому обетованию Слова[15]. Губительная роль ритуалистики состоит таким образом не в самом ее существовании, а в том особом значении, которое она приобретала для дела спасения и общения с Богом. В языческом сознании символы неизбежно становились тем, что они обозначали. Поскольку символьный ряд принадлежал Церкви и обретал действенность только при условии освящения, то Церковь обладала инструментом спасения, которым могла пользоваться по своему усмотрению. Если можно говорить об узурпации власти, то в первую очередь это понятие должно относиться к ритуалистике.
5
Реформация, совершая дело освобождения спасения от власти иерархической Церкви, один из своих ударов направила на религиозные ритуалы, сведя их к минимуму и вернув Церкви первоначальную простоту богослужения в соответствии со Словом Божиим. Упование на спасительность дел было объявлено заблуждением в отношении индивидуального спасения, которое определяется принадлежностью ко Христу, выражаемую в вере, даре Божием. Поскольку спасение по-прежнему было вынесено за рамки исторического завета и представляло собой преимущественно теологическую конструкцию, то надежду на упование вера почерпывала в самой себе. Другими словами, уверенность в спасении можно было обрести только в уверенности в спасении. Вот почему во времена Реформации огромное внимание уделялось понятию спасительной, истинной веры, отличию ее от ложной веры лицемеров. Избранничество противопоставляло истинных верующих миру антихриста. По сути, возвращалась ситуация первых христиан.
Сходство усиливала обстановка духовного подъема, когда люди готовы были жертвовать своей жизнью для распространения истинной веры. Известно, что в то время в одной Голландии в течение нескольких лет за веру погибло более ста тысяч человек. Повторилась картина мученичества первых христиан.
Многие реформаторы всерьез полагали, что находятся в предсказанном конце времен, конце истории.[16] Вопрос в такой ситуации сводился даже не к тому, сколько сможет просуществовать обстановка духовного подъема, вызванного Реформацией, а что придет на смену первоначальному энтузиазму. Общественное устройство, как уже упоминалось, не было включено в рамки заветных отношений, носило лишь вспомогательный характер и имело целью сохранение истинного благочестия верующих.
Неудивительно, что плоды духовной свободы, которые принесла Реформация, не получив практического применения, со временем стали приобретать все более горький привкус. Вера, потеряв всякую опору в жизни народа, была сведена к морализаторству и философским построениям либеральных теологов. В странах Реформации это произошло в результате отрыва жизни Церкви от жизни общества. Вместе с тем, общественная формация, порожденная эпохой Реформации, оказалась настолько эффективной, что со временем стала доминировать во всем мире, вытесняя архаичные сообщества.
Возможность вернуть полнокровную жизнь христианству лежала только на пути возвращения исторического завета человечества с Богом. Конечно, Реформация проделала большую работу по преодолению догматического разрыва межу Ветхим и Новым заветами. Теологами реформации было показано единство ветхозаветной и новозаветной Церквей в принадлежности к Иисусу Христу[17]. Однако средневековый взгляд на спасение как избавление от земной жизни преодолен не был. В результате последующего хода истории религия оказалась изолированной от общественных институтов. Христиане сохранили лишь право на владение некими моральными установками, которое общество может использовать по своему желанию. Христианское влияние в постхристианском обществе, начиная с XIX века, неуклонно уменьшалось. Во второй половине ХХ века произошло обрушение религиозного сознания общества, его полная секуляризация.
***
Разумеется, было бы наивным полагать, что причина кризиса христианства кроется лишь в эсхатологическом характере христианского учения. Христианство никогда не смогло бы существовать в «безвоздушном пространстве» учения, полностью отделенного от нужд земной жизни. Наряду с установкой на вневременное спасение христианство соглашалось играть роль государственной религии. Любопытно, что в этой роли христианство утверждало исторический завет. Например, Византия свое государственное устроение рассматривала как проекцию небесной иерархии. С крушением империи христианство во многих странах стала играть роль национальной религии, как у Израиля. Россия в своих глазах обретала статус «святого народа», который идентифицировался с православием. Лютеранство стало почти исключительно принадлежностью германских народов. Сходная ситуация существовала и в других странах.
Понятно, что христианство не рассматривало эту роль как основную, но это не ослабляло эффективность его взаимодействия с обществом. Преображение облика Северной Европы прочно связывают с Реформацией, с тем, что возникло общество, исповедующее жесткие пуританские принципы. Во многих случаях это общество обходилось с нарушителями принципов довольно сурово. Человек, исключенный из церковной общины, как правило, терял не только общение с окружением, но и возможность заработка средств существования. Иногда изгнанник предпочитал уход из жизни такому положению.
Общество рассматривало сохранение своей чистоты как служение Богу. Это соответствует понятию исторического завета.
Теперь нам предстоит понять, почему сохранение исторического завета постепенно сошло на нет и привело к отступлению христианства? Мы уже выяснили, что учение о спасении, отнесенное к загробному существованию, лишило христианство теологического иммунитета. Однако причины ухода христианства из жизни общества, как нам представляется, необходимо искать не в том или ином аспекте христианского учения, а в изменении исторических условий, в которых было реализовано христианское сообщество. Речь идет о разрушении христианской общины. Разрушение не внешней формы, но самого фундамента, на котором строится общинная жизнь.
6
Христианство унаследовало идею общины от Израиля, однако специфически христианская форма общины не соответствовала «исходной» общине Израиля. Конечно, Израиль во все времена представлял собой общину верных. Однако изначально структурное деление Израиля производилось не по религиозным признакам, а по родовым – по родам и коленам – как было у кочевых народов, каковым являлся Израиль до обретения земли обетования. И хотя в эпоху Царств возникла централизация Израиля, и в соответствии с этим религиозный центр переместился в столицу, деление Израиля по родам и коленам не могло исчезнуть не только в силу религиозных предписаний, но и потому, что такое деление было закреплено в земельных владениях. В сущности, земля стала одновременно и «религиозным фундаментом» общности, и принципом устроения этой общности.
С потерей земли, со времени вавилонского пленения и возникновения диаспоры, у евреев появился иной тип общины. Чтобы не потерять себя и не раствориться в окружающем языческом пространстве, Израилю требовалось постоянное напоминание и обучение народа тому, что отличало его от остальных народов Земли: завету с Богом. Изучение Писания стало обязательной чертой диаспоры, формировавшейся вокруг центра такого обучения – синагоги.
После возвращения на свою землю у израильтян потребность в синагоге не отпала, поскольку евреи более так и не обрели былую государственную самостоятельность и, кроме того, стали подвергаться мощному воздействию эллинизированного мира. Чтобы хранить исторический завет, Израилю необходимо было постоянное религиозное обучение народа, которое только и можно было противопоставить влиянию мировой цивилизации. После вавилонского пленения Израиль сохранял черты эмиграции, даже проживая на своей земле. Отечество, соответствующее чаяниям евреев, осталось в царстве Давида, в эпоху до Вавилона.
Как было сказано, первые христианские общины воспроизводили еврейскую общину рассеяния, основанную на синагогальном сообществе[18]. Фактически это означало присоединение язычников к народу Израиля, к общине Книги. Тем самым они становились эмигрантами в собственной стране, и если для евреев это было естественно, то процесс внутренней эмиграции христиан из язычников, по-видимому, являлся уникальным историческим явлением. Прежде религия отражала этническую принадлежность человека. Отныне она обретала ранее неизвестный универсализм.
Со времени раскола с иудео-христианами христиане из язычников оставляют прежний ориентир – Иерусалим, становясь изгнанниками без отчизны. Их единственной отчизной становятся Небеса.
Поразительно, с какой точностью воспроизвели современные христиане[19] ситуацию двухтысячелетней давности: они вновь вернулись в состояние «внутренней эмиграции». Означает ли это, что в христианстве заложен некий «эсхатологический коллапс»? Христиане, теряя востребованность обществом, в ответ теряют свой интерес к обществу. Следует отметить в связи с этим одну замечательную деталь: способность к внутренней эмиграции придает исключительную живучесть христианству, позволяющую существовать ему в любом окружении и при любых исторических обстоятельствах. Христианство оказывается психологически самодостаточным.
Именно вследствие этой способности ранняя христианская Церковь смогла существовать без четкой организационной структуры достаточно продолжительное время, даже во враждебном окружении и в условиях гонений. В то время Церковь представляла собой автономные общины, материальные средства которых были весьма незначительны, не было и пышной Литургии. Община еще не была привязана к храмам, богослужение совершалось в любом предоставленном месте, зачастую в условиях глубокой конспирации.
7
Постепенно устройство ранней христианской Церкви усложняется. Появляется институт епископата, соответствующий территориальному принципу деления государства. Церковь обретает главенствующий престол в столице Империи – Риме. Если принять во внимание, что после разрыва с иудео-христианами Церковь приобретает этнический универсализм, то становится понятным, что этот факт в сочетании с повсеместностью и структуризацией Церкви делает ее идеальным инструментом в глазах Рима, начинающего испытывать кризис имперской власти. Рим приглашает Церковь на роль государственной церкви, призванной укрепить единство универсальной цивилизации, «оплодотворить» ее универсальной идеей.
Как бы ни назывались системы взаимоотношения Церкви и государственной власти – «цезарепапизмом» или «папоцезаризмом» в зависимости от соотношения их сил – они являются выражением одного фундаментального принципа. Победившая Церковь по необходимости становится государственной церковью и служит интересам государства.
Являются ли интересы государства интересами Церкви? На этот вопрос можно ответить вполне положительно в том смысле, что исторический завет включает в себя необходимость воспитания народа и поддержания общественной стабильности, эти же цели преследует и государство. Любое государство, желающее устойчивости, испытывает потребность в идеологическом обеспечении государственной власти. Церковь и государство нуждаются друг в друге, и одна ветвь власти проводит политику другой. Поэтому в империи церковь централизована, ее территориальное деление соответствует делению империи. Это утверждение кажется ошибочным в отношении Католической Церкви, централизация которой не связана с отдельным государством. Впрочем, существование единой централизованной Церкви на территории разных европейских государств имело своим источником Рим, общецивилизационная идея которого продолжалась на осколках Империи. В дальнейшем Католическая Церковь приспособилась к изменившимся историческим условиям: не переделывая внешнего устройства, она стала более соответствовать государственному делению и ослабила зависимость государственных церквей от центра.
Эта соотношение формы Церкви и государства справедливо и для Церкви Реформации. Автономность церковных общин Реформации отвечает национальной или административной автономии народов Северной Европы, освободившихся от владычества южных империй. Интересно проследить связь движений за национальную автономию с принципом устроения церковной общины. Реформатская община характерна для стран, которым надо было отстаивать идею национального самоопределения: Голландии, Шотландии.[20] Церковное устройство в Швейцарии отвечает делению конфедерации на кантоны. Империи не приняли реформатскую модель общины. Рекатолизация реформатских стран также, по-видимому, связана с имперскими претензиями или вхождением в состав империи, как в случае Польши или Венгрии[21].
Специфика церковной общины Реформации не в последнюю очередь определяется положением протестантских стран по отношению к своим соседям. Небольшие государства испытывают в то время постоянную угрозу со стороны империй. Это объясняет исключительную сплоченность раннепротестантской общины и суровость порядков военного времени. Можно утверждать, что такая ситуация имеет много общего с положением Израиля во враждебном языческом окружении. Сходство прослеживается вплоть до деталей. К примеру, особое попечение духовных пастырей Израиля составляла защита населения от языческого влияния соседних народов. Протестанты также уделяли особое внимание духовному сражению с католиками. Многие документы Реформации можно правильно оценить, памятуя об этой непрерывной полемике. Другой характерный пример – чистота нравов и отношение общества к нарушителям. В Израиле преступник закона выводился за стан. Пуритане, изгоняя нарушителя из общины, лишали его любого общения. Никто ничего не покупал у изгнанников, не нанимал их на работу. Фактически они оказывались вне стана. В довершение сходства, протестанты, осваивавшие Америку, прямо объявляли, что на линии фронтира они ведут битву за Ханаан. Америка должна была превратиться в землю обетования. Небольшие размеры протестантских поселений способствовали строгости нравов. Общество было прозрачным и легко поддавалось попечению общины. Причем речь идет не о церковной общине в современном смысле, а об общине, соответствующей изначальному понятию и реализуемой в общности людей одного поселения. Вполне оправданно говорить о триумфе идеи исторического завета в практике общины Реформации. В то же время в вероучительной области понятие исторического завета отсутствовало.
До определенного момента это не вызывало затруднений у Церкви.
8
С исчезновением традиционного общества христианская община начала испытывать трудности. Развитие капитализма привело к концентрации крупного производства, что сопровождалось бурным ростом городов. Урбанизация западных стран разрушила общину, лишив ее возможности духовно надзирать своих членов. В зависимости от спроса на рабочую силу люди стали перемещаться из города в город. В больших городах возможность произвольной смены церковной общины лишило смысла наложения дисциплинарных наказаний из-за утраты их действенности. Человек обрел независимость от общины и превратился в человека «автономного». Изменила направление и линия власти. От власти территориальной она перешла к власти производственной, а в последнее время и информационной. По сути, получило начало выстраивание новой империи, легко пересекающей административные и государственные границы[22]. Причем этой империи не требовалось «религиозного обеспечения» или сакральной составляющей своей деятельности. Изменились технологии управления обществом.
Примечательно, что дольше всего сопротивлялись этому процессу общины небольших поселений. До недавнего времени прежние пуританские порядки еще сохранялись в небольших американских или голландских городках, в то время как в крупных городах уже давно закончился процесс религиозной либерализации[23]. В конце концов, с новыми пасторами либеральные идеи перекочевали и в провинцию. Процесс религиозного разрушения получил свое завершение. Можно сказать, что христиане сдались почти без боя. Утратив исторический завет, христианство вернулось в свое первоначальное состояние эсхатологических упований и мистических эмоциональных переживаний. Христиане превратились в изгнанников на своей земле.
Сходные процессы имели место и в иерархических церквах. Их посещаемость также резко упала. Однако централизованные структуры католиков (вероятно, и православных), имеют большую защищенность как раз благодаря своей централизации. То же относится и к крупным протестантским объединениям, имеющим значение в политическом истэблишменте. Как правило, основная деятельность высших эшелонов этих структур не связана с нуждами христианской общины и имеет самостоятельные цели. Во многом роль современных церковных союзов свелась к политическому влиянию и отстаиванию своих интересов. Существование крупных протестантских церквей связано с государственной поддержкой. В качестве примера государственных церквей можно привести Лютеранскую (Германия) и Синодальную Реформатскую (Нидерланды). Консервативные голландские протестанты, не пользующиеся государственной поддержкой, составляют сегодня лишь около 2% населения Нидерландов.
***
Подводя итог, можно охарактеризовать упадок мирового христианства как кризис христианской общины. Христианская община, доминировавшая в мире на протяжении более тысячелетия, не смогла найти форму, соответствующую современному состоянию общества – общества, управляемого не по территориальному принципу[24]. Без нахождения такой формы, без обретения «встроенности» в современные механизмы управления, особенно в информационную технологию управления, будущее христианских общин представляется проблематичным.
Мы полагаем, что христианство должно предложить не готовую общественную модель, а разработать методы влияния на общество, чтобы иметь возможность реализовать фундаментальные принципы исторического завета в жизни народа. Разумеется, это справедливо только в том случае, если христиан не устраивает их сегодняшнее положение. Наблюдая за многими христианами и видя привычную картину отстранения от всего, что связано с этой жизнью, можно невольно испытать сомнение в их желании выполнить поставленную временем задачу. Впрочем, это относится не ко всем христианам. Мы верим, что активная часть христианства исполнит повеление своего Царя и возьмет крест ответственности за народ завета.
[1] Е. Каширский. Христианское государство. «ВН» №1, 2002.
[2] Жан Кальвин. «Наставление в Христианской Вере», Кн. IV, Гл. XX, п.2. Изд-во РГГУ, 1999.
[3] Йозеф Лукл Громадка. Перелом в протестантской теологии. М., 1993.
[4] «Авраам, отец ваш, рад был увидеть день Мой; и увидел и возрадовался» (От Иоанна 8:56).
[5] «Господь - крепость народа Своего и спасительная защита помазанника Своего. Спаси народ Твой и благослови наследие Твое; паси их и возвышай их во веки!» (Псалтирь 27:7-9).
[6] «Разве над мертвыми Ты сотворишь чудо? Разве мертвые встанут и будут славить Тебя? или во гробе будет возвещаема милость Твоя, и истина Твоя - в месте тления? разве во мраке познают чудеса Твои, и в земле забвения - правду Твою?» (Псалтирь 87:11-13).
[7] «Так обстояло дело с еврейским народом в тот исторический момент, когда было потрясено его наивное доверие к Богу. То была година Мегиддо. Наконец, царь, которого ожидали и возвещали пророки, воссел на престоле, царь, взявшийся исполнить данное ему в священном акте помазания божественное поручение. Не сомневаясь в том, что власть дана ему свыше, Иосия выступил на борьбу с фараоном за Царство Бога, только-только входящее в мир, и поплатился жизнью. Как такое могло случиться? Это породило новые вопросы о справедливости Бога, о смысле страдания, о цене человеческих усилий, направленных на поиски правильного пути. Эти вопросы звучали все громче в два десятилетия, остававшиеся до катастрофы, затем в самой катастрофе, а потом и в бедствиях вавилонского пленения. Это событие оставило свой след в восклицаниях Иеремии, в диалектических теологуменах Иезекииля, в обвинительных речах Иова, в псалмах истерзанных душ и в песнях о страдающем рабе Бога. Все эти документы великого внутреннего процесса указывают, выходя за пределы личного страдания, на страдание Израиля. Речь идет о неслыханном событии, происшедшем между Богом и Израилем». (Мартин Бубер. Два способа веры.)
[8] «К сему-то спасению относились изыскания и исследования пророков, которые предсказывали о назначенной вам благодати… Впрочем близок всему конец» (1 Пет. 1:10; 4:7).
[9] «Итак, как Христос пострадал за нас плотию, то и вы вооружитесь тою же мыслью; ибо страдающий плотию перестает грешить, чтобы остальное во плоти время жить уже не по человеческим похотям, но по воле Божией» (1 Пет. 4:1,2). «Всякий, рожденный от Бога, не делает греха, потому что семя Его пребывает в нем; и он не может грешить, потому что рожден от Бога» (1 Ин. 3:9). «Ибо если мы, получив познание истины, произвольно грешим, то не остается более жертвы за грехи» (Евр. 10:26).
[10] «И будет в последние дни, гора дома Господня будет поставлена во главу гор и возвысится над холмами, и потекут к ней все народы» (Ис. 2:2).
[11] «к наследству нетленному, чистому, неувядаемому, хранящемуся на небесах для вас, силою Божиею через веру соблюдаемых ко спасению, готовому открыться в последнее время. О сем радуйтесь, поскорбев теперь немного, если нужно, от различных искушений» (1 Пет. 1:4-6); «потом мы, оставшиеся в живых, вместе с ними восхищены будем на облаках в сретение Господу на воздухе, и так всегда с Господом будем» (1 Фес. 4:17).
[12] См., напр., Мф. 7:24-34; 8:25,26; Мк. 9:23,24.
[13] «но так как не все знают грамоту и не все имеют свободное время для чтения, то Отцы усмотрели, чтобы это, подобно тому как некоторые подвиги, было рисуемо на иконах, для краткого напоминания» И. Дамаскин. Точное изложение православной веры. Гл. XVI. С.-Пб. 1894
[14] Обряд храмового служения и жертвоприношения представлял собой символьный ряд, переведенный на новый символический язык Христианской Церковью (в частности, это справедливо для католической мессы и православной литургии).
[15] Жан Кальвин. «Наставление в Христианской Вере», Кн. IV, Гл. XIV, п.3. Изд-во РГГУ, 1999.
[16] ВИВ 25,6. Ассоциативно: «Дети! последнее время. И как вы слышали, что придет антихрист, и теперь появилось много антихристов, то мы и познаем из того, что последнее время» (1 Ин. 2:18).
[17] Ж. Кальвин. «Наставление в Христианской Вере», Кн. II, Гл. X.
[18] «ВН» №2.
[19] В особенности это касается российских протестантов.
[20]История буров в Южной Африке иллюстрирует описанный принцип. Буры – потомки французов-гугенотов, голландцев-реформатов и немецких протестантов, эмигрировавших в Африку. После своего обоснования они столкнулись с британской экспансией и, двинувшись вглубь страны, выдержали две изнурительные англо-бурские войны, в результате которых утратили свою независимость. Буры идентифицировали себя по религиозному принципу, причем выдерживали традиции пуританского общества вплоть до 60-х годов 20-го столетия.
[21] В России РПЦ также находится в выигрышном положении в силу централизации структуры. Евразийское сознание государственников требует соответствующую религиозную форму цивилизационного начала. Задачей РПЦ с точки зрения государственников может быть идеология и образование, причем государственное и централизованное: РПЦ реализует себя в централизованных структурах. Ритуалистика в этом случае помогает национальной самоидентификации. Трудность заключается в том, что такая модель требует религиозной монополии, трудно достижимой в сегодняшней России. Положение РПЦ зависит от отношений России и Запада. В случае противостояния России Западу, всегда выражаемой в осознании себя Россией особой цивилизацией, РПЦ, по всей вероятности, будет приглашена исполнить роль идеологического обеспечения и символического выразителя этой цивилизации.
[22] Коммунисты дали этому меткое определение «империализм» и с присущей им смекалкой использовали его достижения: они создавали свои партийные общины по месту производства. Любопытно, что в странах Восточной Азии традиционные общины также свелись к понятию пожизненной «семьи» работников крупной компании.
[23] И в России здоровые общины дольше всего сохранились в деревне. Еще живучее оказались общины староверов, воспроизведших в России ситуацию западных протестантов.
[24] Это не означает отсутствие территориального деления стран. Современное общество можно условно охарактеризовать как совокупность «автономных» людей, связанных с обществом и управляемых посредством коммуникационных технологий. К такому обществу применимо определение «информационного» общества. Россию еще нельзя назвать законченным обществом такого типа: она по-прежнему тяготеет к феодальным формам управления. |
Страницы : 1
| | | | |